Быть может, потом она станет бесконечно жалеть о том, что разрешила коту войти, что сама позвала его, вдруг не пожелав оставаться в одиночестве. Быть может, пожалеет, что вообще подошла к окну на внимательный взгляд. Пожалеет, что стала рисовать сегодня вечером...
Но все это было неважным, совершенно неважным сейчас. Хотя Сольвейг и не умела жить какими-то моментами, ей надо было планировать, расписывать события, чтобы быть уверенной в будущем, знать, чего ждать, быть максимально подготовленной, чтобы не бояться... То, что происходило сейчас, было чем-то совершенно выбивающимся из всего того, что художница привыкла считать своей жизнью. И совершенно были неясны причины, по которым она разрешила этому случиться.
И когда она, неожиданно даже для себя улыбнувшись, разрешила - Шинро сразу запрыгнул на подоконник, подтянувшись на руках. Изящество и легкость в каждом движении... Его хотелось рисовать. Жаль, что никогда - с натуры, кроме как на уроках, тайком. Но и в этом есть что-то, что-то тайное, свое. Хотя и нечестное... впрочем, Шинро тоже вряд ли был честным, смотря на нее из темноты.
И было в этом что-то, что их объединяло.
Саль обхватила свою руку чуть выше локтя другой рукой, глядя, как кот, сгруппировавшись, замер на краю подоконника. На мгновение стало страшно - назад все уже не повернешь, не попросишь уйти, зажимаясь, закрываясь, возвращаясь в свое извечное одиночество с холодом и ночью.
Страх рассеялся, едва тишина ночи наполнилась теплым мурлыканьем, тихим, мягким. Сольвейг сама... никогда не делала ничего подобного, и это казалось ей странным, немного. Но песня эта была легкой и успокаивающей... И страх исчезал. Было чуть-чуть спокойнее, и это мурлыканье было немного... забавным, наверное. И в глазах все еще плескался смех.
Наконец, Шинро оказался в мастерской, рядом с Саль, почему-то не отступившей, хотя ей казалось, что она обязательно это сделает, шагнет назад, защищая свое личное пространство. Но была ночь... и Сольвейг Йенсен не притворялась учителем.
Хотя она, наверное, никогда не знала, что такое быть не учителем.
Кот оглядывался, хотя уже видел мастерскую, а Саль знала, что у него абсолютная память. Значит... оглядывался, проверяя, изменилось ли что-то? Изменилось... набросок. Отсюда его было не видно, но надо было спрятать, укрыть свою тайну от того, кто на нем изображен. Это было бы ужасно стыдным, если бы Шинро заметил, надо было бы как-то объяснять, а она не знала совершенно, что сказать на такой случай...
Но пока - вслед за Шинро обводила взглядом свою мастерскую. Интересно, о чем он думает... Интересно, что вообще можно думать про ее мир, который ранее никому не открывался, который никогда не вмещал в себя больше одной души. Другого и не было нужно... Потом, потом Сольвейг будет думать, зачем она это сделала, зачем позвала кота. Потом, не сейчас.
Снова почувствовав на себе взгляд желтых глаз, художница чуть закусила губу. Из головы все не выходило то, что Шинро пришел потому, что хотел увидеть ее... Это было странным, но, наверное, если относиться к этому с точки зрения художника, даже хорошим - лишнее время созерцания своей модели, замечание каких-то мелких деталей, привычек...
Например, то, что глаза у Шинро на самом деле очень светлого карего оттенка, а вовсе не желтого - она заметила это раньше, и теперь только убеждалась в этом. Но этот цвет было легче назвать желтым, потому что... не могло быть иначе. Или то, что волосы иногда лезут Шинро в глаза. Наверное, волосы чуть жестковаты на ощупь, непослушные, и если провести по ним ладонью, то не пригладятся...
Интересно, если... провести ладонью по его волосам, то он будет мурлыкать?
Шинро склонился перед Сольвейг, заставив ее удивленно приподнять брови. Это казалось немного неуместным, учитывая то, что он пришел через окно, и... нет, это было странно.
- Йенсен-сенсей, - голос вырвал ее из задумчивости. И в глазах тоже блестел смех...
- Я обещала чай, - вспомнила Саль. Вспомнила так же и то, что надо спрятать набросок - вернулась к мольберту, снова наполняя свой мир движением. - Какой чай вы пьете, Шинро, черный или зеленый? - она выглянула из-за мольберта, не глядя закрывая набросок чистым листом бумаги. - И... днем вы, кажется, не спросили все то, что хотели спросить, - это было замечено уже вскользь.
Чуть легче...

Тайна - закрыта, завешена. Прятать - как в детстве, с чуть обиженным взглядом и словами "не смотри". Только теперь это было действительно важно, сокрыть то, что написано, то, что не сотрешь... И не было обиды во взгляде, а только прежняя внимательная серьезность, где-то в глубине темных глаз полегчавшая и рассыпающая едва заметными искрами спокойствия.
Забирая карандаш с подставки, Сольвейг услышала, как вздохнул смотревший на нее до того Шинро. Чем был вызван вздох? Быть может, как раз тем, что набросок она спрятала? Нет, вряд ли, не стоит думать о себе столь хорошо. Причины для вздохов могут быть разными, и задумываться о каждой из них было бы слишком долго и... может быть, не совсем нужно. Она не знала.
- Зеленый, - прозвучал ответ на ее вопрос о чае, и художница не сомневалась в этом ответе. Спросила она, скорее, просто для вежливости, как очередной штамп. И совершенно точно знала, что не сможет приготовить чай так, чтобы удовлетворить вкус жителя Японии. Она... не умела. Хотела научиться, но не могла найти для себя учителя, да и боялась, ведь обучение подразумевает общение. Быть может, она научится... потом, позже, когда сможет спокойно относиться к людям вокруг себя.
Саль задумчиво покусывала губы, складывая карандаши в коробочку - воспитание не позволяло оставить все неубранным, тем более в присутствии гостей. Гостей... гостя. Так странно звучит. Гость у Сольвейг Йенсен. Интересно, повторится ли это когда-нибудь снова, хватит ли смелости, хватит ли решимости? И почему-то кажется... почти естественным то, что Шинро здесь, что пришел через окно, что стоит теперь у картины со спящим драконом и разглядывает его.
И все равно было немного страшно. То, что заставляло сжиматься сердце, что заставляло изящные движения приобретать некую напряженность. Ты с ума сошла, Сольвейг Йенсен... Приглашать к себе ученика. Ночью. Нет, правда, ты сошла с ума.
Мягко открыв стеклянную дверцу шкафа, Сольвейг убрала на полку коробочку с карандашами, внимательно прислушиваясь к движениям за своей спиной. Шинро ходил по мастерской, как делал это утром. Она еще подумала тогда, что кот смотрится неестественно на фоне света, больших окон... Сейчас же все было по-другому. Сейчас была ночь.
- А Вас не пугает это? Вопросы, - художница, услышав негромкий голос Шинро, закрыла дверцу шкафа и обернулась, машинально чуть натягивая рукава туники на ладони. Взгляд глаз цвета ночи быстро пробежался по картинам, скользнул по фигуре Шинро, и остановился на клапане цифрового фортепиано. Вопросы... пугают ли?
- Мне... интересно узнать, о чем вы спросите, - осторожно отозвалась Саль. - Интересно узнать вас... Но в этом сложнее признаться, - мимолетная улыбка; легкая поступь босых ног, холодные пальцы нажимают на дверную ручку. Покинуть мастерскую, впустить кота в обыденную жизнь, наполненную теплотой и чем-то невыразимо домашним. Наверное... будет сложнее?
- Пойдемте, Шинро, - она, наконец, открыла дверь и вышла из мастерской в комнату. Здесь было темно, но свет был не нужен - в комнате задерживаться было незачем. Можно было бы, конечно, взять палантин из шкафа, но Сольвейг не стала этого делать, не стала сознаваться в вечном холоде, предпочитая о нем умалчивать. Все-таки...
На ходу включить свет на кухне, машинально поправить скатерть, оглянуться на Шинро. Промелькнула мысль, что, наверное, это карма - заваривать зеленый чай ночью. Вчера она заваривала его для Рико, запрещая ей пить кофе, который та и без того поглощала литрами, а сегодня станет заваривать для Шинро. И последний много взыскательнее...
И оттого было немного неловко.
Щелкнула кнопочкой, включая чайник, облокотилась спиной о выключенную плиту, как вчера ночью у Рико, только не сложила на груди руки, а снова чуть натянула на ладони рукава. Холодно... всегда холодно. Вечно, и это не изменишь.
- Присаживайтесь, Шинро, - несколько застенчивое предложение. - И я... не смогу приготовить чай так, как принято это делать в Японии, - художница опустила взгляд, чувствуя, как скулы снова алеют... опять, - наверное, мне стоит попросить за это прощения.
Прикусывая губу и в глубине души смутно пугаясь.

А в одиночестве - рисовать и сочинять письмо бабушке. Читать какую-нибудь книгу или еще раз перепроверить план уроков на понедельник, чтобы убедиться, что в нем нет никаких огрехов. Или сидеть на подоконнике и дожидаться рассвета, о чем-то думая, и отчасти - о том, что бабушка часто ругалась, если Сольвейг не спала до рассвета.
А она просто любила рождение жизни...
Теперь же - стоять, дожидаясь, пока вскипит чайник, чувствовать на себе взгляд пронзительно-желтых глаз и понимать, что иногда - немного - хочется улыбаться, совершенно неожиданно для себя. Осторожно любопытствовать, отвечать на вопросы и почти не хотеть одиночества. Разрешать видеть свой мир изнутри, таким, каков он бывает по ночам. Что-то непривычное до странности, и оттого интересное еще больше. Хотя неизвестность никогда не притягивала...
Сольвейг опустила уши, то ли в волнении, то ли в страхе. Наверное, именно такой она бы и была, если бы узнала внешний мир раньше, чем в двадцать лет. Была бы такой и днем, и утром... всегда, для всех. Но, быть может, в том и прелесть, что настоящую себя можно открывать не всем, а только некоторым, каким-то неясным образом выбранным среди остальных?
Хотя, может быть, это и глупо...
Шинро сел. Может быть, именно для подобных моментов в этой кухне два стула, что интуитивно художница знала, что когда-то к ней кто-то придет... Наверное, это так и должно было быть - кто-то должен был прийти. Сам, без приглашения, потому что сама она бы никогда не смогла... Слишком сокровенное, слишком свое, залог спокойствия и тишины. Но это не раздражало и не заставляло думать о скорейшем уходе гостя, наоборот... хотелось, кажется, дождаться до рассвета. Хотя она по-прежнему не знала, сколько времени...
Ночью время было не важно. Ночь - единственное время, когда ничего не было распланировано, когда можно было делать что угодно... Конечно, в пределах разумного, но это были уже мелочи. Ей это было нужно, ночами. Хотя бы немного.
То, что не поддается классификации и четкому определению.
И то, что Сольвейг теперь чувствовала, тоже не поддавалось классификации. Никогда не испытанное чувство, когда кого-то плохо знакомого рядом с собой можно принимать, можно интересоваться... дышать одним с ним воздухом. Делить на двоих одну ночь, извиняться за то, что не умеешь готовить чай, ловить в глазах отблески игривого настроения.
Странно, так странно...
- Тогда приготовьте чай так, как делают у Вас на родине? – предложил Шинро, вырывая из мыслей вдруг задумавшуюся художницу. Она скользнула взглядом по кончику его хвоста, обвивавшего щиколотку, легонько стукнула собственным хвостом по плите. На родине... Это так далеко отсюда, что кажется иногда - бесконечно далеко.
- У меня на родине редко пьют зеленый чай, - Саль тонко улыбнулась. Там, в Норвегии, пили много кофе, хотя это и было вредно; бабушка тоже питала страсть к этому напитку, и Сольвейг часто приходилось читать ей нотации о том, что это вредно, хотя и кофе умела варить мастерски.
Но чай она все равно приготовит по-европейски - не умела иначе. И надеялась, что Шинро простит, ведь... его мнение было важным. Мнение всех вокруг было важным, Сольвейг всегда боялась ударить лицом в грязь, но теперь... это было, кажется, сильнее.
Наверное, можно было простить себе эту боязнь? Простить или счесть это... своей очередной слабостью? Их и так слишком много...
Вода в чайнике шумела, нагреваясь, и художница, оторвавшись от плиты, дотронулась до чайника ладонью, почти не обжигаясь - согреваясь. Нельзя было дожидаться, пока вода вскипит, зеленый чай не заваривают кипятком...
Жар не обжигает, он только помогает согреться, прогоняет на несколько секунд вечный холод. Моменты тепла - моменты счастья... Которое можно было делить с кем-то. И это не угнетало, отнюдь. Хотя Сольвейг и не могла понять...
- Там, на картинах, места, где Вы родились и выросли? - последовал новый вопрос; Саль выключила чайник и достала из шкафа другой, стеклянный, заварочный, и чай.
- Нет, - она улыбнулась, не смотря на Шинро и уделяя свое внимание процессу приготовления чая. - Такое место только на той картине, которая висит справа от южного окна. Фьорд, помните? - улыбка стала чуть застенчивой, и привкус этого почувствовался и в голосе. - Я жила недалеко от этого места, - подставка тихонько стукнула по столу, и на нее опустился чайник. Вскоре на столе оказались и чашки, такие же стеклянные. Дать чаю настояться и разлить по чашкам; опуститься на второй стул и ждать других вопросов.
Ждать... ведь это было интересным.

Tous les secrets du monde sont là...
Ночь была необыкновенной. Наполненной запахом зеленого чая и тишиной. Запахом тишины. Приоткрытой завесой тайны. Ведь не зря же во всех легендах все самое удивительное случается ночью - выходят фейри, эльфы... Маги, колдуны, волшебники. Сейчас ночь была именно такой - разнился только привкус, который остается после нее, который чувствовался все время, но на который обращаешь внимания только потом. Сейчас ночь была именно такой...
Прошлая ночь была обыденной. Можно было пить горячее молоко и смотреть на Рико пристально, чтобы та взяла телефон, который настойчиво звонил. Сейчас - тихо и предельно осторожно перемещаться по кухне, ставить на стол чашки, которые вскоре будут наполнены зеленым чаем - о чашку можно будет греть руки по извечной привычке, в желании согреться, почувствовать тепло хотя бы на несколько секунд, потому что дольше - невозможно...
Сольвейг умела принимать невозможности. Наверное, умела принимать всегда, с самого рождения - обреченная кротостью...
Шинро Сата был невозможен. Наверное, никто иной не смог бы прийти к ней через окно и вот так просто говорить с ней, ни для кого другого она не стала бы делать зеленый чай как приглашение к беседе, никто другой бы... не стал вот так просто, из интереса, брать чашку в ладони обыденным жестом. Как будто был здесь уже давно, уже не в первый раз...
Это было что-то сродное чувству дежавю, наверное. Саль не знала, не стала озвучивать, но думала об этом, думала, выжидая, когда чай заварится, казалось бы, уделяя этому все свое внимание, но мыслями пребывая где-то далеко, но в то же время где-то рядом.
Он помнил фьорд. Он не мог не помнить, обладающий абсолютной памятью. Он мог бы быть художником... Он мог бы быть потрясающим художником...
- Это... особые места, - тишина разорвалась звуком голоса. Фьорд, скалы... они были особенны. Холодное море, соленый ветер... Привычное для ее севера и особенное для таких, как она. Не для кошек, нет... - Думаю, я понял, почему Вы... такая... - тихо, и художница не была, кажется, уверена в том, что услышала это, а не прочла в мыслях. Глупости, она не умела читать мысли, хотя и хотела иногда. Но это было невозможно...
Невозможно, невозможно.
И хотелось спросить - "какая?", это казалось очевидным, но она не стала. Оставляя это тайной для себя, взамен на то, что скрывала сама. Многое было открыто, многое, но... но не все. И этот невысказанный вопрос, вопрос, которому она не дала сорваться с губ, он повис в воздухе золотистой дымкой еще одного секрета. Это уйдет с рассветом...
Тайны не боялись рассвета, который был в ее глазах. Тайны были золотистым блеском его взгляда.
Чашка стукнула по столу; Шинро поставил ее обратно. Чай заварился, Сольвейг незаметно принюхалась - знакомый терпкий запах, в котором было что-то до странного восточное. Она так и не смогла окончательно полюбить зеленый чай в свое время...
Чашки были наполнены. Все это время, пока разливала чай, художница раз за разом прокручивала в сознании прежние слова кота - любопытство не давало успокоиться. Но она не станет спрашивать. Да и... было бы уже поздно. Это останется... останется до рассвета.
Она опустилась на стул, тут же зябко обхватывая свою чашку ладонями - не хватало тепла. Наверное, все это было глупым, ведь тепло... не придет никогда. Холод - даже в чьем-то сердце, даже в чьих-то воспоминаниях. Так и останется воплощением северного ветра, и в мыслях Шинро... тоже. В мыслях Шинро, которому она позволила заметить холод.
Многое - холод, улыбку, свой мир... Так просто, казалось бы, открыть себя себе подобному. Почти незнакомому... Черный кот. Курой. Теплый...
- Зима... Позвольте дать Вам совет... - Сольвейг приподняла уши, заинтересованная. Совет?.. - к зиме Вам будет полезен котацу.
Заметив холод, захотел укрыть? Художница перестала обнимать ладонями чашку, убрала руки на колени, как будто смущаясь того, что мерзнет. Наверное, глупо это было...
- Спасибо, - негромко, снова опуская уши. - Только... это не поможет, - в противоречие самой себе - сознаться, внимательно глядя в чашку.
Сознаться неосознанно...

Сознаться было легко. Она никогда бы не подумала, что это будет так просто, не продумывать каждую фразу и каждое свое движение, а просто... говорить. Не подбирать тщательно слова, смущаясь долгих пауз. Просто сознаваться в вечном холоде и невозможности согреться. И это тоже было странным, вместе с теми странностями, которые были сегодня в воздухе весь день.
Весь день... и всю ночь.
Необыкновенное это было ощущение, когда знаешь, что то, что ты говоришь... вовсе не обусловлено чем-то, а просто идет из самой души, сплошным потоком и оскольками льда, как по весне, несмотря на то, что сейчас - осень. Начало осени, и зима будет долгой... Время, в которое особенно сложно почувствовать тепло. Зима близко...
Шинро, кажется, не понял ее - развернул ухо, чуть дернув его кончиком. Сольвейг прижала уши к голове, боязливо, на несколько мгновений снова становясь той, дневной, остерегающейся слишком многого и излишне серьезной. Но чего было бояться? Ведь она совершенно точно не боялась Шинро, а остальное было настолько родным и знакомым, что...
Так смешно, если представить ненадолго, что Шинро тоже знаком ей давно-давно. Эта мысль, кажется, уже проскальзывала сегодня, когда художница думала об органичности и естественности пребывания этого кота в ее мире, и это... нет, смешным не казалось. Казалось чем-то странным и далеким невыносимо, таким, о чем нельзя даже задумываться. И она не пыталась...
Саль зажала ладони между коленями. Чашку обнимать она бы не рискнула снова, теперь, сознавшись в холоде, хотя это было бы и странно. Не рискнула... а Шинро по-прежнему обхватывал свою чашку ладонями, почти в том же жесте, только не касался ее стенок руками. Отражение... одно и то же. Они были похожи в чем-то, но в то же время - были слишком разными. Восток и запад. Восток и... север.
Холодный ветер и всесокрушающая свобода. Та, которую не удержать, та, которая будет делать все, что захочет. Та, которой невозможно сопротивляться. Свобода, жизнь... движение.
Он вдруг протянул вперед руку, ладонью вверх, и Сольвейг, почувствовав что-то в этом жесте, еще сильнее прижала уши. Рука... которая могла бы быть красивой. Которая была красивой, даже несмотря на измозоленные пальцы. Рука... которую она будет рисовать, обязательно. Острые когти, смуглая кожа. Запомнить все, каждую деталь, уже и не задумываясь о том, зачем ладонь была открыта.
- Вы позволите?
Вложить свою руку в эту раскрытую ладонь... Нет, нет, слишком страшно. Она не смогла бы себе позволить, не смогла бы себя заставить...
Но слишком это было заманчиво - ощутить тепло чужой руки, почувствовать кончиками пальцев жестковатую кожу, узнать... ощутить. Почувствовать. Тепло... тепло, которым нельзя обжечься.
У людей было принято жать друг другу руки при знакомстве, иногда. Она боялась это делать, боялась до такой степени, что ничего не успевала осознать, особенно - тепло. А теперь это казалось... простым. И, наверное, почти не страшным.
Просто... протянуть руку и почувствовать.
Ты сошла с ума, Сольвейг Йенсен...
Холодные пальцы касаются теплой руки. Не обжигаясь, а как будто даже... согреваясь, испытывая то долгожданное тепло, которое не приходило всю жизнь. И оттого, что это было ново и необычно, художница совсем не задумывалась о причинах, о том, что будет...
Дозволь сразиться с этим пламенем... хоть раз...

После стольких лет холода - неожиданное тепло. Тепло, которого она так долго искала, но никак не могла найти. Не допуская даже и мысли, что согреться можно... прикосновением. Осторожно и робко попросить другого человека поделиться теплом, и чувствовать его - неожиданное и непривычное, никогда ранее не изведанное, но оттого еще более яркое.
Тепло...
Ее пальцы в руке Шинро чуть подрагивали, от напряжения. Она волновалась, она безумно волновалась, но совершенно не чувствовала, как колотится в груди сердце, вся сосредотачиваясь на этом почти пьянящем ощущении тепла. То, что прогоняет холод, заставляет его исчезнуть, не навсегда, нет, на время, на короткое время...
Пускай опалит ладонь...
Зрачки в глазах цвета ночи расширились. Странно, странно... странно и непривычно, то, что кто-то может держать в своей руке ее холодные пальцы, то, что можно не знать этого северного ветра, как будто его и не было никогда... То, что можно чувствовать. Чужая рука, темная и большая по сравнению с ее. Рука, которую не жалели, не берегли, как руку художника.
Было столько царапин и ссадин... Было столько... тепла. Кровь, которая греет, стук сердца - живой жар, что-то невозможно горячее.
Он накрыл ее ладонь своей рукой, неожиданно мягким прикосновением грубой ладони, заставляя художницу вспыхнуть, покраснеть, опустить глаза. Нет, руку убирать не хотелось... Хотелось забрать как можно больше тепла, как можно дольше испытывать это странное чувство, когда холода нет. Когда холода нет почти совсем, хотя в тепле была только одна ладонь...
А если прижаться всем телом и обнять, то можно почувствовать, как тепло заполняет сердце, чужое тепло... мягкое, доброе, сильное. И помнить запах, знать голос, и упиваться всем этим... Она, наверное, могла бы с легкостью продать душу за то, чтобы согреться. Чтобы всегда ощущать рядом с собой. Чтобы можно было в любое мгновение... как сейчас...
Наверное, это было сродни действию какого-то наркотика. Было сложно описать состояние Сольвейг в этот момент. Наверное, невозможно.
И, может быть, именно от этого она не могла поднять взгляд и посмотреть в глаза. Чтобы найти в них причину, ответ... хоть какие-то слова среди этой повисшей тишины, хотя они, казалось, были не нужны вовсе. Ночью можно было молчать... А особенно - теперь.
Чуть шероховатые кончики пальцев скользнули по прохладной (или она была теплой? Саль не знала, не знала совершенно...) коже, к запястью, позволяя обладателю тепла почувствовать захлебывающийся стук холодного сердца. Осознание этого заставило алое пламя на скулах запылать еще ярче; художница прикусила губу, смущаясь того, что стремительное биение ее сердца стало известно не только ей.
Надо было убрать руку, исчезнуть отсюда, оборвать все это, сейчас же, немедленно... Но у Сольвейг Йенсен, кажется, была слабая душа. Было сложно отказаться от этого.
Узнав единожды...
Она сжала свободную руку в кулак. Так разнилось это ощущение, тепло и холод... С которым, кажется, будет уже сложнее смириться, но это, наверное, не было важным. Рука замерла в воздухе; Сольвейг не могла решиться, было страшно безумно, но... Она быстро посмотрела на Шинро, зажмурилась, и, разжав пальцы свободной руки, положила ее сверху ладони Шинро, как в детской игре.
И было страшно корить себя за это желание согреться.

Перед закрытыми глазами мелькали яркие пятна - настолько крепко она зажмурилась. Настолько страшно было то, что она сделала... Страшно не перед Шинро. В первую очередь - перед собой. Что она делает, что она творит...
Но это было тепло. И перед этим словом, перед этим ощущением отступало все. Это было нужно, это было надо!.. Кому-то иному, наверное, было не понять, как много значило тепло для нее. Ее давняя мечта, смысл ее жизни... наверное. Какой там северный ветер и холодный камень... с ними можно было с легкостью расстаться, даже не пожалев. В обмен на тепло.
А он вот так просто... согревал ее. Как будто не было в этом ничего особенного. Знал ли он, как много значило это прикосновение? Как много значило это ощущение? Нет... наверняка нет. И это было не нужно, она бы сгорела со стыда, совершенно не понимая того, что горит. Жар смущения был совсем не таким, он не чувствовался, он не прогонял холод.
Невероятный... невероятный. Пришел в ее мир, наполнил его жизнью... теплом. Научил не чувствовать воздух вокруг ледяным. И дарил тепло, которое не заканчивалось, которое не могло закончиться... А ей, столько лет не знавшей ничего, кроме стылого ветра, было мало, хотелось это тепло себе навсегда, насовсем, чтобы не расставаться... чтобы не замерзнуть больше.
В какой-то момент обе ее руки оказались в ладонях Шинро; Сольвейг открыла глаза, зная, что увидит, но все равно боясь этого. Хотя ничего страшного в этом не было, но... едва взгляд блестящих глаз цвета ночи перед рассветом наткнулся на ее руки в руках Шинро - холод, окруженный теплом, - сердце зашлось еще чаще в неистовом стуке.
Хотелось успокоиться.
Но это было, казалось, невозможным. Столько невозможного... Столько невозможного, которое она всегда умела принимать, а теперь это казалось столь странным, и в то же время таким естественным. И от этого, наверное, было еще страннее.
Он вдруг склонился к ее рукам, спрятанным в его ладонях, спрятанным так, будто она, Сольвейг Йенсен, была полной и безоговорочной собственностью Шинро Сата. Совершенно глупая мысль, пришедшая вдруг в голову, и показавшаяся неожиданно материальной. Кажется... кажется, этой ночью она действительно принадлежала ему. Иначе было невозможно все это объяснить, все то, что происходило и то, что уже произошло, и когда она подумала об этом, все вдруг стало таким ясным, что даже странно, что она не подумала об этом раньше.
А может, это тепло так ударило в голову?..
Еще недавно она рисовала, а теперь этих же рук, которыми она воплощала на бумаге поселившийся в сознании образ, касается теплое дыхание. Бесконечно... Выдох чуть щекочет кожу, заставляя губы дрогнуть непроизвольной улыбкой.
И она успокоилась. Успокоилась, едва услышав знакомый густой звук, тихое мурлыканье, почти неслышное. Все хорошо... Все просто не может не быть хорошо. Она впервые в своей жизни... согрелась. Или нет, не так. Не так!.. Она впервые в своей жизни оказалась согрета.
Так странно, что можно почувствовать счастье, только коснувшись руки...
Можно было заглянуть в прозрачную глубину насыщенно-желтых глаз, гадая, о чем думает их обладатель, и совершенно не зная, что он думает о том же самом.
- Спасибо, - одними губами произнесла художница. Сама не зная, за что благодарит - за тепло, за ощущение счастья или за что-то иное.
Это не важно, наверное.

Как нарисовать... тепло?
Ведь иначе - иначе невозможно. Образ будет неполным, будет неправильно, неверно... То, что она будет рисовать, то, что будет рисовать после этой ночи, обретет иной смысл, иные эмоции, вложенные в рисунок. Можно будет пренебречь множеством набросков и рисовать сразу, позабыв про надобность прорабатывать, позабыв про то, что надо... бояться.
Она, кажется, совсем перестала бояться сейчас. И Шинро сжал ее руки, осторожно, запечатывая тепло в тонких пальцах. Оно уйдет, конечно. Тепло никогда не бывает вечным, и стоит только высвободить руки - оно проживет на коже недолго, снова сменившись холодом. Но пока... пока можно было греться. Это было позволено. Вопрос только, кем - им или ею.
Наверное, днем не получилось бы почувствовать тепло. Днем все иное... Она - учитель, а он - ученик, держащиеся друг от друга на почтительном расстоянии. Встретившиеся случайно... В окружении множества запахов и беспокойства, в окружении неловкостей ситуаций и страха. Солнечный свет, раскрытое окно... картины, которые ночью становятся иными.
Ночью иным становится все. И как хорошо, что оно таковым становилось... Сольвейг, конечно, могла бы остаться, как и прежде, вечно замерзающей. Могла бы, если бы не узнала, что это такое - чувствовать тепло. Чувствовать тепло Шинро... И потом - ловить себя на желании почувствовать это тепло снова, а вместе с этим теплом - некую защищенность и скрытую силу рядом с собой. Силу, которая никогда не будет направлена во вред.
Тихое мурлыканье стало громче, словно уже не скрытое, не таящееся. Захотелось почувствовать этот звук, сквозь кожу, сквозь грудную клетку - положив ладонь или прижавшись виском. Или нарисовать, как волну - то нарастающий, то опадающий звук. Растворяющийся в воздухе, наполненном теплом, отблеском тишины и запахом зеленого чая, который был позабыт. Тепло чая могло остыть, а тепло Шинро - нет... оно могло быть вечным. Постоянным.
Совершенно глупые мысли, но разбираться в них не хотелось. Быть может - потом. Хотя она никогда не откладывала... Но ведь надо что-то менять? В себе... Под чужим влиянием, под влиянием нового знания и чего-то еще.
Она опустила уши, не прислушиваясь к мурлыканью, а воспринимая его собой. Иногда ей казалось, что в него вплетаются звуки ее собственной песни, тихо подрагивающей в груди, но она не знала, так ли это было, или все это - морок, мираж... Ночью много миражей. Но тепло... тепло совершенно точно было настоящим, не иллюзорным, верным...
Истинным.
Но в какой-то момент художница аккуратно вытянула свои руки из ладоней Шинро, чувствуя, как при этом скользят его пальцы по ее неожиданно теплой коже. Быть может, она сделала это зря, но почему-то где-то в глубине души она знала, что сможет согреться еще раз - этой ночью. Хотя ничего нельзя было знать наверняка. Никто не знал, что будет в следующий час...
- Чай, Шинро, - тихо напомнила Саль, зная, что в ее глазах снова появился отблеск смеха. Отблеск, которого она никогда не умела чувствовать до этого момента.

Это была такая игра. Делать вид, что ничего не было, говорить тихо и серьезно, и прятать смех в глазах, но прятать так, чтобы отблеск его был еще заметен. Кот сцепил пальцы, пряча когти, Саль переплела пальцы в замок, стараясь сохранить понемногу исчезающее тепло. В кухне снова было тихо - мурлыканье растворилось в воздухе, едва художница высвободила пальцы.
Было в этом что-то.
- Да, сенсей.
Чай наверняка немного остыл - она дотронулась до чашки тыльной стороной ладони, так и не расплетая пальцев. Медленно остывающее тепло... кажется, тепло ее рук исчезало куда стремительнее. Она знала, что скоро ей снова будет его не хватать, и была мысленно готова к этому - так ей казалось. Было бы глупо и наивно думать, что холод не вернется. Он всегда будет возвращаться, ведь без него нельзя представить себе Сольвейг Йенсен.
Дитя северного ветра...
Хотя, наверное, хотелось бы верить в то, что лед больше не будет сковывать сердца. Что все это можно разрушить одним прикосновением теплой руки с чуть загрубевшей смуглой кожей. Если бы все было так легко... Но тогда тепло не было бы столь важным, не было бы столь желанным, если бы оно было вечным и его не надо было искать.
Саль расцепила пальцы, взяла чашку и поднесла ее к губам, делая глоток. Остывающее тепло... в этом есть нечто печальное. Но для себя - вот же он, источник тепла, сидит совсем рядом, а в невыносимо желтых глазах, которые странно притягивают взгляд, улыбка, которую он почти не прятал. Ее источник тепла... наверное, больше никто не может так забирать это тепло - никто больше не испытывает постоянного холода. Это чуть... утешало, может быть.
- Сенсей, - окликнул ее Шинро, и она, поставив чашку обратно на стол, приподняла уши, ожидая того, что он скажет. - Уроков сегодня не было, - и какая-то до странного восхитительная несерьезность, в голосе, в глазах, даже в самой этой фразе, в истинности которой художница даже не сомневалась. Несерьезность с капелькой какого-то сожаления. Сожаления, которого она не поняла.
О том, что уроков не было?
Тем не менее, она, кажется, знала, что Шинро не ходил на уроки. Знала то, что ее слова не имеют над ним ровным счетом никакой власти, что... глупо даже надеяться на то, что он послушает ее когда-нибудь. Авторитет надо заслужить, а Сольвейг Йенсен - неосторожно открывшая свой мир, позволившая войти в окно, так по-детски доверчиво ищущая тепла - его наверняка не имела.
Было сложно казаться учителем...
- Я знаю, Шинро, - она вздохнула, отводя глаза, в которых совершенно непозволительно рассыпался искрами смех, смех, который нельзя было позволять увидеть... услышать. Ведь учителя не должны смеяться на подобное заявление, должны укорять... Она, конечно, не одобряла отсутствие кота на уроках. Не одобряла бы даже тогда, если бы не была учителем.
- Я по-прежнему сомневаюсь в том, что вы внемлете моим словам, - Сольвейг забрала чашку и поднялась, отходя к окну, давая себе волю улыбаться в заоконную темноту, - возможно, именно в силу моего возраста и этого времени суток, - легкий намек на то, что ночной она была отлична от той, которой была днем. Он и сам это заметил... - Но вам стоило бы посещать уроки, ведь с вашей памятью учеба не составила бы вам особого труда, - она снова сделала глоток чая, развернув уши в сторону кота.
Ход сделан... это такая игра.

В темном стекле она видела свое отражение, неясное, расплывчатое, как сон или морок. Но если вглядеться, то сквозь нечеткий абрис художницы можно было увидеть заоконную синь, легкими линиями, готовыми исчезнуть тут же. Там, за окном, был ветер, и Сольвейг мельком рассеянно успела подумать, что надо было закрыть окно в мастерской, чтобы не простудиться.
В свете происходящих событий эта мысль показалась какой-то нелепой, но в то же время, несмотря на всю свою обыденность, какой-то странной, будто они с Шинро не первый раз сидели у нее на кухне за чашкой зеленого чая, говоря о том, стоит ли посещать уроки.
Но как бы то ни было, она не знала, как убедить этого кота в том, что учиться надо. Для нее немыслимым было то, что можно вообще не понимать смысла учебы; она всегда считала, что если ты в школе, то ты должен учиться. У Шинро же была наверняка совсем другая точка зрения, в которой она пыталась разобраться, но не могла. Впрочем, не оставляя попыток.
Саль протянула руку, проводя тонкими пальцами по своему отражению, улыбающемуся чуть туманно и непривычно легко. Улыбка казалась чем-то вроде послевкусия тепла, и если оно таково всегда, то это был еще один повод желать его испытать снова. Хотя, кажется, поводов и так было предостаточно, и убеждать себя в необходимости тепла не было надобности - она и так была в этом уверена.
Это тепло... оно так отлично от холода стекла. Художница убрала руку, вспоминая неосознанно то ощущение, когда ее ладони покоились в руках Шинро. Вспоминая то, как бешено билось сердце, и как страшно было взглянуть... Вспоминая, как теплое дыхание коснулось холодных пальцев, руша все барьеры и стену одиночества, которая треснула, кажется, тогда, когда Сольвейг позволила коту войти. Странно все это было, странно и непривычно, и еще предстояло осмыслить все это. Но потом - сейчас же не хотелось занимать себя чем-то кроме настоящего.
- Вы считаете, что на уроках есть что-то, чему мне стоило научиться, - задумчиво произнес Шинро из-за ее спины. Сольвейг не оборачивалась, продолжая вглядываться в тихую холодную темноту и прислушиваться к движениям за своей спиной. Чем-то это напоминало утро, только... не хватало неслышного дыхания за левым плечом.
Она знала, что дыхание это было теплым...
Такое знание нельзя было получить на уроках. Но тем не менее, там было множество полезных и интересных вещей, расширяющих кругозор и помогающих определиться с выбором будущей профессии. Возможно, учись Саль в школе, она не была бы сейчас учителем, да и рисование наверняка оставила бы только как хобби. Хотя, конечно, она и дома получала все то, что входило в школьную программу, и даже больше. Например, ни в одной школе нельзя выучить сразу пять иностранных языков...
Хотя странно считать иностранным японский, на котором иногда теперь приходится даже думать. Бабушка часто смеялась, что в Японии Сольвейг забудет норск...
- Сенсей, но Вы же знаете, - вырвал ее из мыслей Шинро. Она чуть дернула ухом на легкий стук чашки о стол и снова вся обратилась во внимание, ожидая того, что кот скажет ей. - что то, что дается без труда, теряет свою ценность?
- Я так не думаю, - мягко возразила художница. Она снова чувствовала кожей взгляд Шинро, и мучительно хотелось обернуться, но отчего-то она себе не позволяла - быть может, потому что на губах оставалась улыбка? - Например, наш с вами разговор. Он не представляет собой сложности - теперь - но не перестает быть ценным от этого, - Сольвейг облизала губы, понимая шаткость этого аргумента. Быть может, она вообще зря сказала это...
- Тем более... - она все-таки не выдержала и повернулась, держа чашку двумя руками и, чуть щурясь, глядя на Шинро, - неужели вам не интересно?

Кажется, они допили чай одновременно. Шинро поставил на стол пустую чашку, а в чашке, которую Сольвейг держала в своих ладонях, чая уже не было. Это было в каком-то плане забавно, и заставило художницу снова улыбнуться, хотя на деле, кажется, в ситуации и в разговоре этом не было ничего такого, чему стоило бы улыбаться. Кроме, конечно, того факта, что все это было игрой... Игрой, правила которой были ей неизвестны, но она пыталась их узнать.
Это было нужно.
Хотя, конечно, можно было обходиться и без этого, без этой игры. Но ей было... интересно. Может быть, потому, что она не знала, что так бывает, а может быть, потому, что ей был интересен сам Шинро, и играть с ним в эту игру... было в этом что-то, что по ощущениям она могла бы сравнить с легким пером, которым проводишь по губам. Щекотно, но в то же время чуть царапает нежную кожу. Саль не знала, что будет концом, не знала, каков будет исход, но это, кажется, было неважным - сам процесс казался важнее, сейчас. И оттого, что она, вечно все планирующая, не знала, к чему это приведет, эта игра казалась еще более... захватывающей. И если бы вдруг...
Если бы вдруг ей сказали, что все закончилось бы болью, то прервала бы она эту игру?
Она не знала.
Было слишком много того, чего она не знала, и узнать хотелось... Вот только объяснять было некому. И объяснять была должна она - только совсем иное, на совсем другую тему, отвечать на вопрос, который был далек от мыслей, поселившихся в ее подсознании. Мысли, образы...
- Тогда расскажите мне, чему я могу научиться на этих уроках?
Сольвейг вздохнула и убрала чашку на кухонную тумбу, так, впрочем, и не садясь обратно за стол. Еще несколько мягких шагов босыми ногами по нагретому полу.
Все, чтобы согреться...
Но тепло есть только на кончиках чужих пальцев.
- Достаточно многому, - художница задумчиво смотрела на кончик уха Шинро. - Например, постигать материальную природу многих вещей. Знать законы, которым все в этом мире подчиняется... Историю целого мира, - она перевела взгляд на внимательные желтые глаза и чуть пожала плечами. - Или иностранным языкам, например...
Ей хотелось бы заинтересовать Шинро уроками. Но ведь он... был создан не для того, чтобы сидеть в школе, хотя с его памятью он учился бы блестяще. Но это был кот. Сильный, гордый... свободный. Живущий движением... Он был, кажется, противоположен самой Сольвейг, оттого, может, она и чувствовала к нему некоторую тягу, и... ей бы хотелось заинтересовать его уроками.
Саль снова перевела свой взгляд куда-то за окно, хотя и не стояла теперь возле него. Противоположны... но в то же время равны.
- И, тем более, в школе учатся ваши сверстники, - она мягко улыбнулась, на секунду взглядывая на Шинро. - Мне кажется, любопытно наблюдать за теми, с кем тебя не связывает ничего, кроме одинакового года рождения. И если бы... если бы мне, как вам, предоставилась возможность учиться в школе, я бы ей воспользовалась, - она перевела взгляд на кота, обнимая себя за плечи одной рукой. - Я ведь тоже, как и вы, училась дома.
Привкус улыбки на бледно-алых губах был чуть виноватым. Сознаваться в том, что официально считалось неправдой. Сознаваться... в собственной лжи.

Тонкие холодные пальцы сжали плечо под тонкой тканью туники. Все слова... не имели смысла. Она знала это, знала то, что не сможет убедить, заинтересовать... Ему это не нужно. Он - другой... Вольный, свободный. Взрослый, старше ее, наверное, намного. Не закроешь в четырех стенах, не заставишь замолчать, остаться на месте...
И отсюда он тоже уйдет. И Сольвейг знала, что он уйдет отсюда тогда, когда захочет, а не тогда, когда будет, например, надо, или когда она попросит его уйти... Но пока ночь - и она не попросит. Хотя и знает, что двери открыты... Распахнуты, всегда закрытые в ее мире, дабы ни одна живая душа не смогла проникнуть - этот мир был создан для нее одной.
Но этот кот просто презрел все правила, выстроенные ею за двадцать два года жизни. Нарушал с такой же легкостью, с которой пропустил занятия, хотя и находился в школе. Не воспринимающий ее учителем, согревающий дыханием... Пальцы на плече сжались чуть сильнее, почти белые, хотя и без того слишком бледные.
Дыхание... тепло. Которого не хватало уже теперь, но просить о нем снова она бы не смела - не хватало смелости, силы духа. Она боялась... Боялась просить, боялась снова сознаваться. Было сложно преодолеть и эту стену.
Еще столько преград... стеклянные, каменные. Что-то можно разбить рукой, обжигаясь о осколки, а что-то надо медленно, осторожно разбирать, наблюдая за тем, как камни скатываются в бездонную пропасть. Наблюдая и зная, что снова эту стену выстроить будет нельзя...
Еще столько преград...
Шинро оставался неподвижен, и она тоже замерла, застыла в своей извечной прохладе, внимательно на него глядя чуть поблескивающими глазами цвета ночи. Скоро рассвет... Скоро рассвет, а время перед рассветом - ее время. Так было всегда, так будет и сейчас. Время одиночества, которое впервые в жизни будет нарушено чужим присутствием, которому она не противилась. Быть может, только пока...
Теперь нельзя угадать то, что будет потом, в следующую секунду, в следующую минуту, нельзя разобраться в собственных чувствах и эмоциях. Равно как и в том, стоит ли оставлять их внутри себя, или надо выпустить, не скрывать... позволяя читать душу между строк, душу, которая, кажется, сейчас была, как раскрытая книга. Листая страницы ветром из раскрытого окна...
- Сенсей, Вы в этой школе уже полтора месяца, - после короткой паузы маленькую кухню снова затопил тепло-бархатный голос Шинро. Голос... рисовать голос. Хотя можно взять бархат, и... - Вы куда-нибудь выходили?
- Да, - негромко отозвалась художница, снова приходя в движение, делая несколько шагов к двери. - Я была на нескольких арт-выставках в городе, - вместе с Рико, потому что страшно было одной... А химичка отчаянно не понимала искусства, и просто была компанией, пока Саль задумчиво застывала возле какой-нибудь картины. А потом, когда заходили выпить кофе... было страшно, и заказ делала всегда Рико. В таких местах разговор не клеился, безумно хотелось уйти, сбежать... Всюду люди.
- Но это немного сложно для меня, - она чуть пожала плечами, стоя в проеме арки и дотрагиваясь до него рукой, смотря на Шинро через плечо. - Идемте, Шинро? - предложила она перебраться из кухни в комнату.
И если сейчас протянуть руку, то... нет, нельзя. Нельзя...

Иногда хотелось уметь читать чужие мысли. Хотелось уметь читать чужие мысли прямо сейчас - хотелось знать, о чем думает Шинро Сата, увидеть ход его мыслей, попытаться понять... Безумно хотелось понять. Но казалось, она никогда не сможет этого сделать, настолько он... отличен от нее. Она еще будет складывать все случившееся, как мозаику, пытаясь разобраться во всем этом и понять мотивы поступков Шинро, будет обязательно... Но сможет ли завершить?..
Ведь рано или поздно все обретает конец. А ночь заканчивается рассветом. И теперь впервые за всю жизнь Сольвейг жалела о том, что рассвет настанет, смутно в глубине души понимая, что с рассветом спадет эта дымка, и будет больно. С рассветом, когда кот уйдет. Уйдет, ничем не обремененный, гуляющий сам по себе, как и положено настоящим кошкам.
И если вот так задуматься, то можно задаться вопросом: а что тогда он делает в ее обществе, зачем пришел? Зачем... Конечно, как можно забыть. Он хотел ее увидеть... Не видящий смысла подавлять свои желания, вольный делать то, что захочет. Сольвейг не смогла бы так. И, может быть, отчасти и потому, что не могла, восхищалась этим неосознанно. Тем, что можно выполнять желания...
Шинро не сразу последовал ее предложению, не то колеблясь, не то о чем-то задумавшись. Художница продолжала смотреть на него через плечо, оглядываясь, по-кошачьи любопытная. Не упустила из виду того момента, когда он поднялся на ноги, легко, сразу начиная движение - каждый шаг перетекает в другой, хотя и этих шагов было немного. Бесшумно. Неслышно. Рядом с ним она, Сольвейг Йенсен, наверняка слишком шумная и несовершенная...
Рисовать движение, пытаясь воплотить в каждом штрихе угольного карандаша грациозность и скрытую силу. Образ из сознания обретает черты на листе бумаги...
Сотканный из мелочей морок. Ночная тень, обретающая материальные формы. Заставляющая поверить, что еще далеко до рассвета...
Оказавшийся рядом, Шинро вдруг протянул к ней руку, касаясь пряди волос, спадающей на плечо. Рядом с холодной белой кожей полыхнула близость теплой смуглой руки, заставляя Саль мгновенно вспыхнуть, мучительно заалеть, закрыв глаза на секунду. Сердце, казалось, успокоившееся уже до рассвета, встрепенулось, забившись часто, и по-прежнему отчаянно не согревая, заставляя замерзать - может, от близости тепла.
Искушение теплом...
Она почувствовала, что Шинро поправил эту прядь, обыденным жестом, легким движением руки... Зачем? Зачем он это делает, ведь...
Хотелось тепла. Познав единожды, невозможно отказаться, а когда источник тепла рядом, и стоит только протянуть руку, чтобы согреться...
Слишком поспешно, слишком быстро, Сольвейг оказалась рядом с окном в темной комнате, не смотря на Шинро. Она не могла делать то, что захочет. Слишком много правил, слишком много страха. До сих пор пылающие скулы и ледяные от извечного холода ладони, которые она сейчас безуспешно пыталась согреть дыханием. Но тепла нет, нет...
Оно есть только на кончиках чужих пальцев.

Любая ночь заканчивается рассветом. Какой бы долгой ни казалась ночь, все равно ей придет конец. Конец приходит всему - игре, легкости, свободе... холоду. Тишине. Одиночеству.
Дыхание не согревало холодных пальцев, кажется, наоборот, было еще холоднее, хотелось закутаться в плед, спрятаться... или шагнуть в открытый огонь, без страха и сомнения. Ведь огонь может согреть... Может согреть и может спалить, безжалостный, не оставив ничего, кроме пепла. Пепла, который потом кто-то другой будет пересыпать из ладони в ладонь и грустить, что пепел остается на коже кратковременным воспоминанием о том, что было.
Заканчивается все.
Безумно холодно. Стоит только пошатнуть границу мира, открыть ту дверь, которую она не готова открывать, как начинает казаться, будто вокруг одни ледяные иглы, осколки Настоящего Холода, который живет в сердце. Было так легко вложить ладонь в ладонь и согреться, но неосторожное в обыденности прикосновение к волосам могло испугать до странного сильно.
Быть может, оттого, что это было прикосновение Шинро? Но ведь его она не боялась, нет...
Тишина и неподвижность за спиной нарушилась движением, и Сольвейг перестала дышать, так и держа мерзнущие ладони у лица, сплетя пальцы. Движение, но ни звука голоса, ни стука шагов. Единственный звук - захлебывающееся биение ее сердца, стучавшего так скоро, что, казалось, оно уже никогда не сможет биться размеренно и спокойно.
И не унять, и не успокоиться...
Особенно остро почувствовать, как оказалась пересечена граница ее пространства, ее спокойствия, услышать, казалось, дыхание за своей спиной. Художница замерла, застыла, невидящим взглядом смотря в окно, не замечая там своего отражения и отражения приблизившегося кота. Близко, настолько близко, насколько еще никто и никогда не подходил к ней...
И чувствовалось тепло. Не опаляющее, но согревающее, тепло чужого тела за своей спиной.
Обнял, оставаясь за спиной. И в этот момент Сольвейг выдохнула, закрывая глаза. Тепло. Дурманящее разум, долгожданное, вечное... Было нельзя, нельзя покоряться источнику тепла, но когда он хотел согреть... Ничего нельзя было поделать. Тепло было ее мечтой. Всегда. От начала времен и до скончания века. И теперь, когда тепло рядом...
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Саль снова смогла дышать, но на деле не прошло и двух секунд. Она открыла глаза, находя взглядом ладони Шинро, до которых он предлагал ей дотронуться, чтобы снова обрести тепло. Он, стоящий за спиной, касающийся ее волос своим дыханием, теплый, носящий в сердце своем огонь... Пламя, в котором можно сгореть дотла. И то, что доступно ей, то, что может согреть ее, это лишь малая часть того, что есть на самом деле.
Что, что двигало им? Для чего ему это было надо, для чего он отдавал ей свое тепло, не прося ничего взамен? А она и не могла ничего отдать... Только холод и ветер, ничего более, но от этого не избавишься, не отдашь... А он вот так просто делился своим теплом, молча, не говоря ни слова. Странный, невозможный Шинро Сата, воплощение ночи, один из обликов дьявола...
Искушающий огнем.
Она расцепила сплетенные в замок подрагивающие пальцы, протянула руки к ладоням Шинро в желании дотронуться, но кончики пальцев прошли в нескольких миллиметрах от теплой кожи. Губы пересохли, сердце билось отчаянно и неистово.
И так будет всегда... Тепло нельзя принимать спокойно, с легкой душой и без волнения. Так будет всегда, не может быть иначе.
Сольвейг прерывисто вздохнула. Руки... если захочет, пусть возьмет их в свои ладони сам. Если хочет согреть... подарить тепло. Она не понимала смысла. Да и не нужен он был ей, жадно вбирающей в себя тепло, не нужно было сейчас ничего, кроме его источника.
- Шинро... - сорвалось с губ почти обессиленно, почти неслышный шепот. Знает ли он, как много значит его тепло для нее?..